В Г. экономическое расслоение общества было еще сильнее, чем в Мымринске.
То есть богатые там, конечно, не богаче мымринских были. Но вот бедные были бедными совсем. Не то что на ремонт крыши не хватает, не хватает даже на еду. То есть прям голытьба. Пытались против этого восстать кровельщики (см. рассказ «Бунт кровельщиков»), но их быстро разогнали.
«Молодец, Поликарп Степаныч, выручил меня, разогнал сброд», — сказал тогда городничий полицейскому исправнику.
После этого тихо на какое-то время стало. И вообще больше трех теперь собираться не разрешали. А троим если только на похоронах.
Вернулись богачи к своей богатой хорошей жизни, а бедные — к своей еще более бедной и плохой.
Им совсем уже платить перестали. Ну а зачем? Если можно просто разогнать недовольных. Платить нужно только полиции, которая их разгоняет.
Но все-таки жадность богачей сыграла с ними злую шутку. Аккурат перед Пасхой один из рабочих, строивших в особняке банкира Леопольда Барыгина фонтан с дельфинами, некий Архип, упал в голодный обморок.
— Еще один преставился… — стоявший рядом каменщик снял шапку.
— Не преставился… голодный обморок у него…
— Детям свой паек относил. Пятеро у него.
— Почитай, три дня ничего не ел…
— Совсем эти банкиры совесть потеряли.
Услышав недовольный ропот собравшихся возле Архипа рабочих, Леопольд вышел из спальни к фонтану.
— А вы что тут собрались? Это его проблемы, что он свою еду детям отдавал. Я ваших детей кормить не обязан. Скажите спасибо, что вас кормлю.
— Холопу холопово, а барину бариново, — Леопольд любил при случае блеснуть знанием латинских поговорок. — Знайте свое место! Всегда есть те, кто за столом, и те, кто прислуживает. — И хохотнул: — За столом не вы!
Хохотнул и удалился в свою спальню. А может, в столовую — у него там комнат не разберешь было.
— И не попротестуешь ведь, — сказал один из рабочих. — Недавно кровельщики выходили — враз разогнали… Придется приходить работать.
— А зачем нам вообще приходить и что-то делать, раз нам платят так, что даже на еду не хватает? — ответил мастер. — Я завтра не выйду. Протестовать не буду, но и на работу не выйду.
И все рабочие между собой об этом сговорились. И по какому-то одному им известному телеграфу остальных горожан предупредили.
И вот приходит Пасха. И богачи накануне обдумывают, какие блюда они будут вкушать, в каких ресторанах. Язычки там соловьиные, пулярды с трюфелями, икра белужья и пр., и пр. И как они оденутся, какие костюмы, платья, перстни, бриллианты на себя повесят. И как потом после обильного ужина в театр поедут, как их там развлекать будут, как они там будут красоваться. И особенно на фоне народа, который на площади толпится. И какие они умные, и красивые, и одаренные. И с такими сладкими мыслями они засыпают.
А утром просыпаются, кличут слуг, чтобы им подали халаты, забрали ночные вазы. А халаты никто не приносит, и вазы стоят, источают…
Но они, конечно, их не моют, потому что не привыкли, а просто перебираются в другие комнаты, потому что комнат у каждого очень много. И в этих комнатах топают ногами и требуют жрать, а им никто не приносит, и никакой прислуги в их дворцах нет. И сидят голодные и даже помыться самостоятельно не могут.
Из всей г-цкой знати только Лепольд до ресторана смог добраться. У него придворный поэт-восхвалитель был — Митрофан Арсеньев-Липкин. Он в отличие от рабочих получал и еду, и жалованье. А за жалованье должен был ежедневно стихи в честь Леопольда слагать и в газеты писать — какой Леопольд умный, какой предприимчивый, как он на фоне других банкиров хорошо выглядит, как он всех конкурентов переиграл и пр. Так этот поэт помог Леопольду и одеться, и умыться, и до ресторана его довез. А в ресторане повара не было, официанта не было, один швейцар старый дремал.
— Эй, человек, — Леопольд уселся за стол рядом со сценой, — икры мне белужьей, водки и пирог с соловьиными язычками. Да побыстрее!
Услышав про соловьиные язычки, швейцар вспомнил о своих пятерых ребятах, которые уже несколько дней ели одни сухари.
— А с тараканьими хуями пирога не хочешь? Сам себя с сего дня обслуживай, коли не платишь, ирод ты окаянный.
Опешил Леопольд от такой дерзости. Вскочил со стула, ка-а-ак начал кричать. Кричит, кричит, кричит. А его не слышит никто. Он от сильного гнева сразу на ультразвук перешел. Минуты три ультразвучил, а потом рот захлопнул, глазами только хлопает.
Поэт тут как тут.
— Ярко, — говорит, было, — эмоционально, Леопольд Германович, — как всегда. Так его, этот народец. Места своего не знают. Чувства ранга у них нет.
— Какого места, скотина ты тупая! — к Леопольду вновь вернулся голос. — Ты на их месте будешь мне еду готовить, белье гладить, фонтан строить? Ты (непечатно)... Кроме как языком жопу лизать, ничего не умеешь!.. Придется на уступки идти. Поднять им плату хотя бы до прожиточного минимума.
И пришлось поднять. Стол сам собой не накроется, белье само себя не выгладит. Снова ездит знать по ресторанам умытая и холеная. И рабочие едят уже не меньше двух раз в день.
Но Леопольд не был бы банкиром, если бы в ущерб себе кому-то зарплату поднял. Он рабочим поднял, зато поэту Митрофану подрезал.
Бегает теперь Митрофан по разным клубам-говорильням, хлебного места ищет.